Похожие
и настал вечер, когда я снял повязку, и миссис Хаммонд, ахнув, отвернулась. Благодаря своему медицинскому образованию, она была отличной ассистенткой – держала лапу и интуитивно поворачивала ее именно так, как мне было удобно, пока я обрабатывал рану, но на этот раз у нее недостало сил смотреть.
И винить ее я не мог: в ране виднелись белые кости плюсны, как человеческие пальцы, лишь кое-где прикрытые лоскутками кожи.
– Безнадежно? – шепнула она, не оборачиваясь.
Я ответил только, когда подсунул ладонь под лапу.
– Вид, бесспорно, страшноватый, но, знаете, по-моему, это – предел и теперь произойдет поворот к лучшему.
– Я не поняла?..
– Нижняя поверхность вся теплая и нормальная. Подушечки абсолютно целы. И вы заметили? Запах же исчез! Потому что омертвевшей ткани больше нет. Я практически уверен, что начнется заживление.
Она бросила быстрый взгляд на рану.
– И вы считаете, что эти… эти кости зарастут?
– Конечно. – Я присыпал их моим верным сульфаниламидом. – Совсем прежней лапа не станет, но выглядеть будет терпимо.
Так и произошло. Времени потребовалось много, но новые здоровые ткани упорно нарастали, словно желая подтвердить правильность моего прогноза, и, когда много месяцев спустя Рок явился в приемную по поводу легкого конъюнктивита, он по обыкновению вежливо протянул мне лапу. Я столь же вежливо ее пожал и осмотрел. Верхняя поверхность была безволосой, гладкой и глянцевитой, но совершенно здоровой.
– Ведь совсем незаметно, правда? – спросила миссис Хаммонд.
– Абсолютно. Просто чудо. Небольшая проплешина и все. И он даже не прихрамывает.
Миссис Хаммонд засмеялась.
– Да, нисколько. И знаете что? Он, по-моему, благодарен вам по-настоящему. Посмотрите только!
Наверное, знатоки психологии животных высмеют как нелепую фантазию ее предположение, будто сеттер понимал, что кое-чем мне обязан, и смеющаяся открытая пасть, высунутый язык, настойчиво протягиваемая лапа ничего подобного не означали.
Пусть так, но одно я знаю, одному я рад: несмотря на все мучения, которым я его подвергал, Рок не затаил на меня зла.
А вот рассказывая о Тимми Баттеруортов, я опять возвращаюсь к оборотной стороне медали. Это был жесткошерстный фокстерьер, обитавший в Гимберовом дворе – одном из маленьких, мощенных булыжником проулков, которые ответвлялись от улицы Тренгейт, – и единственный случай, когда мне выпало его лечить, пришелся на время моего обеда.
Я вылез из машины и поднимался на крыльцо, когда увидел, что по улице стремглав бежит какая-то девчушка и отчаянно мне машет. Я подождал, и она, запыхавшись, остановилась у нижней ступеньки, глядя на меня перепуганными глазами.
– Я Уэнди Баттеруорт, – еле выговорила девочка. – Меня мама послала. Вы к нашему фоксу не сходите?
– А что с ним?
– Мама говорит, он чего-то нажрался.
– Отравился?
– Ага.
